Виталий Лейбин ("Русский Репортер"): Неформальная речь – это наш хлеб

Он поведал нам, как с биолога стал журналистом, а также о том, как не пустить репортера в горячую точку и как из остросоциального репортажа сделать пьесу.

Фото: ЖЖ "Русского Репортера"

Часто о Вас говорят, что Вы - скорее писатель, чем журналист и редактор остросоциального издания. Вы согласны с этим?

Да нет, вряд ли (смеется, - «24»), я все-таки журналист, организатор медиа.

И по образованию биолог…

Я об этом много думал. И всегда обращаю внимание на то время, когда у меня происходила смена профессии. Это было начало 90-х: я поступил на биологический факультет МГУ в 1990 году. И тогда, я это сейчас понимаю, если ты хотел работать с истиной, а не с карьерой, то люди все-таки склонялись к естественным наукам. Потому что в советское время считалось, что гуманитарные науки были служанкой идеологии. А потом мы узнали, что была великая советская гуманитарная наука, в том числе, - лингвистика, даже философия, немножко подпольная, но была. И мы это начали узнавать, когда пала цензура и с 1987 года начали печатать художественные произведения, философские. И курсу к третьему я так уже этим увлекся, что захотел сменить профессию и научится чему-то более гуманитарному.

Вы можете назвать себя философом?

Наверное, нет. Хотя, если только в древнем смысле этого слова – любовь к мудрости. Я очень люблю, когда люди говорят и пишут что-то мудрое. В этом смысле – да (смеется, - «24»).

Вы и команда «Русского репортера» всегда говорите, что учите людей понимать разные «языки» своей страны. А как журналисту самому научится правильно слушать и понимать эти языки?

Мне кажется, что это вообще не проблема.

Для этого только нужно иметь определенную цель, потом – любопытство и внимательность, ну и нужно хотя бы в какой-то мере любить своих героев и свою страну.

Так всегда, но почему-то после «перестройки» и в России, и в Украине, да и в других странах, которые впоследствии не вошли в Евросоюз, появилась мода – не любить свою страну, в том числе – и среди журналистов. Это было от отчаяния, и некоторой депрессии, от беспорядков. Но это же не вопрос того, что есть беспорядки во власти или где-то еще. Это – вопрос отношения и зрения. Если ты относишься к чему-то, как к своему, даже если там происходит беда, все равно ты должен испытывать любовь и быть на стороне своей культуры. Как только у тебя это займет позицию, то все упрощается: ты сразу видишь много чего интересного. А когда у тебя нет этого чувства любви, то оказывается, что везде что-то не то… (смеется, - «24»).

Журналисты Вашего издания часто ездят в горячие точки и на опасные задания. Как проходит этот отбор: кто поедет?

Тут нужно понимать такое: как только Вы занимаетесь настоящим репортажем, и вся команда это любит, то проблема обратная: как не пустить в горячую точку.

Некоторые сотрудники проходили курсы по безопасности в горячих точках, некоторые мне звонили и говорили, что «хочу туда-то». Многие даже сами готовят поездки, как, например Андрей Молодых. Он сейчас активно готовит сирийскую поездку, все-таки разрешено, видимо, поехать, хотя, не очень хочется. Потому что одно дело, когда ты с армией снимаешь отдельные кадры, и другое - когда ты совсем один и можешь попасть в не совсем подходящую историю. В этом случае пишущий журналист – это, может быть, даже опаснее, чем с камерой.

Я помню, во время Грузино-Осетинской войны у нас было несколько команд по разные стороны баррикад: у нас было 2 осетинских репортажа, один из Абхазии, с переходом границы, и две команды у нас были со стороны Грузии.

Кстати, тогда поехала и Марина Ахмедова (журналист «Русского Репортера»). Она даже сказала «Если вы меня не отправите от редакции, я поеду сама». На счастье, она поехала только в Тбилиси.

А другая команда – Игорь Найденов и фотограф Сергей Копылов - переходили фронт со стороны Грузии с поднятыми руками. Они попали под очень сильный обстрел, как раз там, где были российские миротворцы, уже даже было не понятно, под чей именно обстрел они попали: они там сутки сидели и не выходили на связь. Было не очень удачно: мы их потеряли на сутки и очень беспокоились.

Часто говорите журналистам «туда не езжай», «лучше не надо»?

Да я постоянно им об этом говорю, все время их сдерживаю. Я считаю, что репортер – это не тот, кто безумствует и проявляет невероятную храбрость. Есть прекрасные и профессиональные люди, такие как Юрий Козырев: он работал для нас в Южной Осетии и для TІМЕ, он 10 лет в Ираке просидел и не был ранен ни разу. Именно это является высоким профессионализмом. Во-первых, у него есть чутье опасности, а во-вторых, он никогда не пойдет ради одного кадра туда, где может подвергнуться неоправданному риску. Потому люди, которые работают в горячих точках – очень сдержанные. А людей, которые хотят геройствовать, вообще никуда пускать не надо.

Как проходит в вашей редакции процедура редактирования текстов: есть вещи, которые вы «не пускаете»? Например, когда Марина Ахмедова делает материал о наркоманах, от них же не всегда услышишь литературную лексику, проходит ли у вас ненормативная лексика?

Сейчас, к сожалению, ненормативная лексика, запрещена законом Российской Федерации. Так что будем как-то обходится. Да и раньше я считал, что она нужна только тогда, когда из песни слов не выкинешь, когда это важно для характеризации героев. Я понимал, что наш журнал читают и дети и они не всегда в восторге, когда употребляют ненормативную лексику. Но иногда действительно не скажешь иначе, хотя придется стараться сказать иначе.

Здесь, мне кажется, наоборот: чем более она неправильная, тем больше мы узнаем о человеке. Потому что правильная речь, например, политиков, это – способ ничего не сказать (смеется, - «24»).

Бывало ли, что вы загорелись желанием написать материал на какую-то тему, но в процессе у Вас пропал интерес, и Вы начинаете понимать, что это не то, что вы хотели. Что в таких случаях делать?

Да, очень часто бывает. Даже у самых опытных журналистов есть «проблема чистого листа», даже если у тебя много фактуры. Есть случаи, когда не хватает фактуры, но ты вовремя это заметил, тогда надо просто еще раз поехать и добрать фактуры. Другая проблема, когда у тебя есть фактура, но что-то не складывается, то в последствии известно, что первый абзац ты выкинешь. То, с чего ты начинал, то, с чего входишь в текст.

И еще одно: иногда, возможно, требуется помощь зала, как вариант. Тогда нужно осознать фактуру и еще раз ее обсудить. И тут ты можешь обнаружить либо то, что ты не заметил и что может быть ключом к герою или проблеме, либо то, что тебе не хватает фактуры, которая даст тебе это.

Такие случаи бывают не только тогда, когда мало фактуры, но и когда ее слишком много, когда репортер «нарыл» не на одну тему, а на полторы или две и не может это соединить. Вот тут нужно нещадно резать, а оставить все, подо что у тебя есть ключевая сюжетная линия и ключевая фактура, все остальное – вырезать. Вот это самый сложный момент.

Адам Михник (главный редактор Gazeta Wyborcza) сказал, что сегодня, если собака укусит человека – это уже не интересно, а если человек укусит собаку – интересно. Согласны ли вы с ним? Или все же есть заезженные темы, которые будут интересны всегда?

Марк Твен говорил, что летом, когда писать не о чем, журналисты пишут о несчастных голодных собаках (смеется, - «24»). Есть темы, которые повторяются, но о которых все равно нужно писать. Например, Игорь Найденов сказал, что после того, как пять раз в своей жизни он писал о провале в шахте, шестой раз он уже не поедет, потому что ничего не увидит. То есть, просто не сможет написать, потому, что будет думать, что все знает. И в этом смысле журналу нужно писать на какие-то повторяющиеся темы, но у журналиста должен быть предел. Потому что иногда даже самый любопытный человек перестает замечать то, что уникально именно для этого события, а не то, что мы уже видим много раз.

А как вам пришла мысль организовать чтение текстов репортажей? Как вы его себе представляли, и как оно должно было выглядеть?

Это идея ребят из документального Театра.Doc. А поскольку документальный театр по жанру очень близок к репортажу, то это казалось естественным. Тем более они читают репортажи Марины Ахмедовой, а у нее очень драматичные тексты. Там есть всегда кульминация, что довольно интересно людям, которые делают документальный театр.

Есть ли у вас тема, которая где-то внутри вас сидит, но к которой вы никак не доберетесь? Или таких нет: идея приходит, и вы сразу же беретесь ее воплощать в жизнь?

Стараюсь сразу воплощать, но есть, конечно, такие вещи, которые давно не удается написать. Например, отдел науки три года пишет текст о таком явлении, как прокрастинация – это психологическое недомогание, связанное с проблемой откладывания всех дел на потом. Вот этот текст попал ровно под свою магию, он до сих пор не написан (смеется, - «24»).

Ну и напоследок спрошу, как вы относитесь к фейковым сайтам? Тот же известный The Onion, в России это РИА Fognews, Хорох-пресс, Московская комсомолка… Они нужны, чтобы люди, в первую очередь, журналисты, не расслаблялись или это все же ненужный продукт?

Мне кажется, что здесь нет ничего плохого. В России еще есть фейковая Википедия – Луркоморье – очень популярный сайт. Мне кажется, что почти вся журналистская тусовка на первое апреля пытается создать хотя бы по одной фейковой новости. Иногда это срабатывает, и тогда мы понимаем пределы реальности: в насколько невероятные вещи мы готовы поверить. А фейковые сайты пускай держат новостников в состоянии сознания: иногда все-таки надо проверять информацию, которую ты пишешь.

Беседовала Ирина Вовк,
Телеканал новостей «24»