Было много людей в форме. Они видели смерть гораздо чаще, чем все мы вместе взятые. Но даже они стояли у гроба Паши, ошарашенные, смотрели на него, улыбающегося с фотографий, и не могли соотнести этот гроб и Пашу.
Приезжал президент. Без мигалок, без просеивания толпы, рамок металлоискателей и расчистки "коридора". Без дежурных речей. Он попрощался с Пашей, поговорил с его детьми и мамой... И тихо ушел, когда выносили гроб. Не до него было. И он это почувствовал. И спасибо ему за это. Из всех трех стран, где работал Паша, только здесь, в Украине, президент мог прийти к нему на прощание. Ни в Беларуси, ни в России этого бы не случилось. И не случилось. И спасибо им за это.
Не было траурных маршей. Вместо – "Даэр стрейтс", "Шинейд о Коннор", "Океан Эльзи" – все,что он любил.
Если Пашка был в этот момент где-то рядом, он наверняка улыбался бы тому, как мы сейчас лепим из него икону. Но дело даже не в нем.
Я совсем не тот человек, кто имеет право писать о себе – "мы часто ссорились", "годами не разговаривали" или: "сидели, травили анекдоты", "вместе лазили на передовую"... Нет. Хотя, знаем друг друга давно. И все, что я хочу сейчас написать – не столько о Паше. Но благодаря ему.
Это был девяноста седьмой год. Мы, журналисты совершенно разных изданий – белорусских, российских, западных – устраивали акцию протеста, требуя от Лукашенко и КГБ освободить Шеремета: ходили у здания КГБ по кругу руки за голову, писали у окон администрации Батьки "Свободу Шеремету!". Мы знали, что свинтят нас быстро, поэтому распределились по буквам. Мне досталась "Б" в слове "свободу". Нас и правда быстро тогда свинтили.
Это единственный на моем веку пример журналистской солидарности. Единственный. Больше такого не было. Ни в России, ни в Украине. Вместе с Пашей уходит эпоха девяностых, благодаря которой выплеснулось, выросло целое поколение блестящих журналистов: и в Беларуси, и в России, и в Украине. Уходит время, когда журналисты что-то значили, когда с нами считались, когда нас боялись. И потому убивали. В версию Луценко "месть за журналистскую деятельность" не верю. Сегодня профессии журналиста практически нет. Мы ничего не значим. И каким бы ни было крутое расследование, результата не будет, пока действуют договорняки. Никакой реакции. посадки зависят не от журналистов, а от политической целесообразности.
Девяностые – это время взлета профессионализма и какой-то небывалой романтики, что мы влияем на судьбы мира. Или страны. И мы действительно влияли.
Нам на смену должно было прийти новое поколение журналистов. Но оно не пришло. Не потому, что поколение такое бездарное. Не стало питательной среды. Ушел запрос общества на журналистику.
Качественной журналистики в Украине не будет до тех пор, пока в стране не будет здоровой экономики. Медиа должны стать самостоятельным бизнесом, независимым от олигархов. Но объем рекламного рынка должен быть таков, чтобы это позволяло не просто существовать, но и развиваться. И тогда мы с ноги посылали бы к едрене фене всех олигархов.
Но пока этого нет, все одно, есть буйки, за которыми должны заканчиваться все корпоративные распри, все тявканье по команде хозяев. И смерть Паши – это и есть та самая тонкая красная линия. Нас нельзя убивать. Хотя, и насиловать, по идее, тоже нельзя. Кто-то терпит. Кто-то смирился. кто-то получает удовольствие. Ему не раз приходилось хлопать жабрами, будучи выброшенным на берег. Как и всем, кто сохранил... нет, не себя в профессии. Ее, повторюсь, давно нет. Профессию в себе. И не дай Бог кому-то пройти через это: в самом расцвете сил, на пике профессиональной формы, с опытом за плечами быть никому не нужным. Пашка через это проходил не раз...
И нам его будет очень не хватать. Мне его будет очень не хватать.