Отмечают везде, а не вымахиваясь по поводу того, "кто кому наподдал" и "можем повторить" (отдельно для знатоков – исправление: французы, которые пробыли кучу времени под оккупацией, в этот день именно празднуют и именно собственную победу. И салюты запускают).
Сегодня, в этот день, я хотел бы вспомнить весьма своеобразных ветеранов – а именно, ветеранов побежденной страны. Немцев.
В общем, таких в Германии даже сегодня можно встретить немало: в побежденной стране как уровень, так и средняя продолжительность жизни неизмеримо выше, чем в государствах бывшего СССР, поэтому старые люди, достигшие нынешнего минимального возраста участников Второй Мировой войны, 90 лет, встречаются в Западной Европе и, в частности, в ФРГ, значительно чаще, чем на просторах экс-"большого и могучего". Именно поэтому мне в свое время пришлось быть знакомым с некоторыми из них. Впрочем, те трое, о которых я хотел рассказать, уже умерли. Мир их праху.
Первое знакомство было шапочное: старый, довольно обеспеченный, но крайне одинокий дед, который жил неподалеку от Кельна. Правда, сам себя он считал коренным берлинцем, хотя, опять же, родился совсем не в Берлине, а... в Петрограде. Его семья была из числа немецких предпринимателей, которые поколениями жили в России и сбежали оттуда еще до революции, в 1914 году, когда началась Первая Мировая и в России патриотически настроенные люмпены начали крушить немецкие предприятия. Его мать была владелицей какой-то небольшой фабрики, внезапно потеряла все и с маленьким сыном едва смогла убежать через Польшу в Берлин.
Читайте также: Украине нужно забить осиновый кол в тела "русского мира" и его символа – 9 мая
Этот дед рассказывал, как в 20-е годы ходил пешком через весь город за картошкой, потому что в каком-то из районов она, по слухам, была немного дешевле и можно было приобрести на три штуки больше (их продавали поштучно). Как рабочие, которые получили недельный заработок, изо всех сил бежали с ним в магазины, потому что по дороге эти деньги обесценивались. Как район Шарлоттенбург заполнялся русскими эмигрантами и потому получил название Шарлоттенград.
О Второй Мировой он тоже говорил – но совсем немного. Он принимал участие в торжественном параде, который назначил Гитлер в Париже, а затем работал каким-то небольшим военным чином при немецком посольстве, которое контролировало коллаборационистское правительство Виши. Позже, когда немцы покатились назад, он умудрился не попасть на фронт, а зацепился в Кельне, где счастливо сдался в плен американцам. Никаких военных преступлений за ним, естественно, не было, членом НСДАП он тоже не был – так его спокойно отпустили и он до пенсии доработал на небольшой дипломатической должности.
Его дом был заполнен книгами на русском языке, которые остались от матери – раритетные издания Достоевского и Гоголя, старая православная Библия... а сам он до конца жизни тосковал по Берлину (в этот город, по его мнению, просто невозможно не влюбиться), но никогда туда не ездил: для него Берлин остался закрытым навсегда – сначала из-за Стены, затем – из-за воспоминаний.
Второй дед – тоже из-под Кельна, но уже коренной вестфалец. Его отец был известным архитектором, он позднее тоже стал архитектором, и его фирма возобновила после войны едва ли не половину Кельна и пригородных поселков. Он был весьма богатым человеком и увеличил капитал, который получил в наследство.
Он был очень спокойным и рассудительным в жизни: огромный, крепкий, непробиваемый гранитный обломок недавнего прошлого. Только о двух вещах в своей жизни он жалел просто ужасно, до настоящих слез. Первая – это то, что, когда началась война, он пошел на нее добровольцем. Он говорил: "Были ребята, которые косили, были, которые бежали в Голландию и вступали в Сопротивление, а я, молодой дурак, пошел в призывной пункт и влез в это дерьмо добровольно".
Читайте также: "Герои" немецкой армии: где начинается Бундесвер и заканчивается Вермахт?
Он был чемпионом своего города по боксу – здоровый, мускулистый 18-летний мужик. Его автоматически записали в Ваффен-СС, где он, собственно, и провоевал на переднем крае до самого Сталинграда. Там он попал в плен вместе со всей армией Паулюса. Война как таковая и была его второй болевой точкой: вспоминая о ней, он начинал плакать – здоровый, обычно уравновешенный дед, он плакал, как ребенок.
О войне рассказывал крайне немного – не потому, что что-то скрывал, а потому, что не мог разговаривать, у него начиналась истерика. В плену его спасла женщина, советская врач при лагере военнопленных. После войны, вернувшись домой (опять же – он не был членом НСДАП и после того, как Нюрнбергский трибунал вынес приговор, что Ваффен-СС не является преступной нацистской организацией, ее рядовых членов вывели из-под обвинения), он долгие годы пытался эту женщину найти. Не нашел.
Третьим "ветераном с той стороны", о котором мне пришлось узнать, был один из моих университетских профессоров. Он занимался в RWTH Aachen европейской программе Tempus/Tacis – это была программа помощи университетам бывшего СССР, к тому же объектами его "патронажа" были два киевских университета – Шевченко и Могилянка. Я работал у него в качестве HiWi или Hilfswissenschaftler, то есть – студентом-помощником. Получил это место, потому что сам – киевлянин, да еще и с родным украинским языком, занимался переводом анкет.
Это был просто-таки феерический дед. Настоящий прусский юнкер, "фон унд цу" из старинного дворянского рода. Вступил в ряды НСДАП в 1933 году. Был летчиком-истребителем и 22 июня 1941 года в составе эскадрильи прикрытия выполнял налет на Киев (где на крыше здания штаба Киевского военного округа его встречал мой родной дед, вооруженный зенитным пулеметом). При Гитлере его ждала блестящая карьера... но она оборвалась, когда был выдан знаменитый приказ "о евреях и комиссарах".
Мой проф взбрыкнул, отказался не только выполнять, но и вообще признавать этот приказ, с треском покинул ряды национал-социалистов и подал в отставку из армии. Над ним был проведен процесс, но гитлеровцы тогда еще боялись приставать к дворянским семьям, поэтому в тюрьму или под казнь он не попал, а отделался домашним арестом, который продолжался до конца войны. На Нюрнбергском суде он выступал в качестве свидетеля обвинения против Геринга.
Это был человек огромных способностей, удивительно высокого образования и страшного сарказма. Он свободно общался на пяти европейских языках, понимал еще около семи (русский и украинский не знал, но спокойно болтал на польском). Когда я спросил у него – почему он выбрал для сотрудничества именно киевские университеты (ему предлагали МГУ и Новосибирский политех), он ответил: "Я ваш Киев в сорок первом брал – теперь отдавать должен".
Над профилями, которые я переводил, мы издевались часами напролет – и было, над чем. Дикое количество советской профессуры, которая писала там всякие идиотизмы, просто зашкаливало. Вопрос: "Владеете ли вы компьютером?". Ответ: "Владею двумя". Вопрос: "Какие иностранные языки знаете?". Ответ: "Украинский со словарем". Вопрос: "Тема вашей докторской диссертации". Ответ: "Организация социалистического соревнования на предприятиях швейной промышленности". Я спрашивал у него – зачем вы суете в Германию на практики и семинары всех этих заплесневелых маразматиков? Он говорил: "Я прекрасно понимаю, как и что там у вас работает. Чтобы привезти одного настоящего специалиста, я должен пригласить с десяток лентяев".
Однажды ко мне в гости, в Аахен, приехал из Израиля мой дед – тот самый, который 22 июня 1941 года отчаянно пытался сбить из пулемета самолет моего профессора. Я рискнул да и познакомил профа с ним – мой дед довольно неплохо говорил по-немецки. Дед воспринял это знакомство удивительно легко и спокойно, а в конце вечера оба набулькались так, что мне пришлось на такси отвозить профессора домой и сдавать буквально с рук на руки экономке.
Мой дедушка, кстати, вернулся домой на своих двоих и заснул, сказав мне: "Вот поэтому мы их и победили!". Таким образом можно считать, что мой дед получил над моим профом три победы: во Второй Мировой, в пьянке и еще и потому, что, хотя и ненадолго, но пережил его. Слава победителю, но и о побежденном я буду помнить до конца жизни.
Дисклеймер: я рассказал это без какой-то особой цели. Просто мне кажется, что в той или иной степени все эти люди, о которых я здесь вспомнил – и победители, и побежденные – являются жертвами нацизма. А 8 мая – это день их памяти.