Сейчас Екатерина Ковалева – волонтер и соучредитель фонда "Тринити Украина". Однако до полномасштабного вторжения в телефонах большинства ее номер был записан коротко: "Катя перевозчик". Женщина занималась логистикой – перевозкой товара грузовиками.

Так сложилось, что украинцы, которым была нужна помощь с эвакуацией, звонили ей. Сначала Екатерина отказывала в помощи, ведь никогда этим не занималась. Однако все изменил один звонок – с телефона кричали 47 детей. Как оказалось – все с синдромом Дауна.

Что пришлось пережить волонтерке Екатерине за три года полномасштабного вторжения и какие ужасы войны у нее еще долго будут перед глазами – читайте далее в материале 24 Канала.

Смотрите также Кэллог рассказал о письме, которое Мелания Трамп написала Путину

Кем ты была и какой была твоя жизнь до вторжения 2022 года?

Кроме волонтерства, у меня была и есть работа, на которой я зарабатываю деньги. Я занимаюсь логистикой, это 20-тонные фуры, которыми я осуществляю экспорт, импорт, и собираюсь после победы заниматься этим дальше, отстраивать Украину. Я совмещаю и свою основную работу, и волонтерство.

Могу сказать, что я очень устала, и это очень сложно. Везде ты имеешь работу с мужчинами, с которым нужна отдельная коммуникация – и в логистике, и с военными. Во времена войны военное дело очень-очень сложное.

Я занимаюсь логистикой всю жизнь. Через логистику я и попала в волонтерство. У меня стояло 15 фур в Лондоне. С началом вторжения я договорилась с поставщиками, чтобы разгрузить на их складах то, что было в фуры загружено на вывоз в Украину.

Они все умнички, все согласились это сделать абсолютно бесплатно – ни копейки денег никто не взял за хранение товара.

Мы забрали фуры, чтобы привезти в Украину гуманитарную помощь. А у людей всех в телефоне я записана "Катя – перевозчик". Перевозчик в начале полномасштабной войны был тем, кто вывозит и спасает людей, поэтому мне звонили.

Какое-то время отказывала. Говорю: "Я перевозчик, но у меня фуры 20-тонные, они вообще в Европе. Не по Украине я вожу сейчас, не могу никого вывозить".

И тут меня набрала девочка, молоденькая совсем, слышу, что она плачет. Слышу позади нее крики, как будто животные. Я не могла понять, кто это кричит, словно вой. И она плачет, говорит, что очень нужна помощь, перевозчик.

Оказалось, что это детский дом, где детки с синдромом Дауна. Их было 47 детей. И всего двое взрослых – директор детдома и эта девочка-помощница. Они были из Харьковской области.

Мне надо было их сначала довезти до Харькова, чтобы посадить на эвакуационный поезд. Там были большие толпы, я договорилась, чтобы нам оставили вагон. Их заводили в тот вагон, а они все обкак*ные. В Киеве я их ждала с памперсами, едой, одеждой, их надо было всех хотя бы переодеть.

Потом "сарафанное радио" сработало, и я вывозила еще три детских дома. В одном было всего 12 детей, но пятеро из них со страшным отравлением.

Это были как раз трое суток, когда нельзя было выходить на улицу. Мы были, нельзя назвать это бомбоубежищем, в страшном подвале. Мы стояли, держали капельницы с пенициллином. Нацгвардия дала ребят, они привезли медсестру, а мы держали капельницы, чтобы отправить детей дальше.

Так все и началось. Я поняла, что могу договориться – найти, кто их довезет. С логистикой было уже все, я начала вывозить людей, детей. У нас уже были организованы целыми колоннами маршрутки, небольшие автобусы. Люди писали заявки.

Потом, не было никаких лекарств, особенно L-тироксина, инсулина. Люди действительно умирали в муках. У меня была группа в телеграмме, где искали лекарства. Это был апрель 2022 года, в записи 3,5 тысячи людей, кто ждал лекарства. Мои водители привозили их из Литвы, Латвии, кто где мог купить без рецепта и на сколько мне хватало денег. Потому что все накопления я потратила в первые две недели.

Все говорят, что людей вывозят водители бесплатно. Для меня никто бесплатно не вывозил. Редко когда вывозили, но в основном мне надо было всех заправлять, водителю платить. Одно дело, когда вывезли одну семью, другое – когда по 50 человек.

На самом деле это было страшное. Я получала лекарства, сама распределяла. Допустим, человеку надо 50 граммов L-тироксина. Мы договаривались, что они будут пить по 25. Так я делила просто по пол таблетки каждому человеку, чтобы было хоть что-то.

Были и люди, что умерли. В июне, я до сих пор помню ту дочь, маму. Они не дождались, были в оккупации, и не было возможности туда передать. Красный Крест подвел в очередной раз. Только они могли попасть в Бучу, Гостомель, которые были оккупированы.

Взяли лекарства очень дорогие от онкологии. Одна доза – около 47 тысяч гривен. Не довезли и даже не вернули. Просто исчезли. Ты потом звонишь, а отвечают: "Ой, мы не знаем".

А договоренность была такая: положить в прозрачный пакет, подписать адрес, номер телефона. Я трем людям передавала. Все исчезло и никто ничего не объяснил. У меня очень большие вопросы до сих пор к ним, но уже не у меня одной.

Интервью с волонтером Екатериной Ковалевой: смотрите видео

Но ведь могла уехать за границу. Впрочем, ты не просто осталась в Украине, а начала помогать. Почему?

Почему? Нет такого ответа. Я не могла уехать в первые дни, потому что мой дедушка – капитан второго ранга, военный, которому было тогда 87 лет, – лежал в военном госпитале под аппаратом ИВЛ с коронавирусом.

В пять утра мне позвонили и сказали: "Забирайте, пожалуйста, дедушку, надо места для раненых". Так что о войне я узнала от госпиталя сначала. И, конечно, поехала за дедушкой. Дедушка 3 марта умер. Конечно, если бы он был в больнице, то все было бы по-другому.

На второй день, как его забрала, я искала кислородный аппарат, а все уехали, ни у кого нельзя взять. Мой дедушка был на гемодиализе уже лет пять. Он не в больнице, а надо сделать гемодиализ, потому что почки не работают.

Я его сажаю в машину и еду в госпиталь на гемодиализ. Они говорят: "Это военная цель. Куда вы едете?". Я говорю, что ничего не знаю, пока мы не сделаем гемодиализ, я отсюда не уеду.

Они мне дают двух военных ребят, со мной заводят дедушку, и ждем внизу. Эти ребята мне говорят: "А у вас нет сигареты?". Я говорю: "Знаете, ребята, вроде в машине какая-то пачка была, поищем". А второй стоит и говорит: "Что те сигареты, мне бы чистые носки, нормальную туалетную бумагу". А я говорю: "Так, ребята, подождите, а что у вас нет?".

Тогда мне казалось странным, как это такого нет. Я беру у них телефон и говорю: "Говорите, где вы будете, куда завезти, сколько вас вообще людей?". Они такого сказать не могут, но ответили: "Сколько можешь – клади, лишним не будет".

Все, я после гемодиализа завожу дедушку, и что? И еду все это искать – туалетную бумагу, носки и остальное. Магазины закрыты, и я искала по всем. Так и пошло: "Нам помогла Катя". Все друг другу, друг другу. Детские дома в это время едут, и тоже говорят друг другу.

Огромная благодарность моим партнерам из EconomClass, секонд-хенда, который я вожу своими фурами. Они тоже сразу включились. Я звоню и говорю, что мне везут столько-то детей такого-то возраста, мальчики, девочки, мне надо одежду на них. Они мне собирали. И для ребят термобелье. Мешками огромными мне передавали.

У меня был гараж свой небольшой и еще один мне дали соседи. Там стал небольшой склад, куда волонтеры свозили помощь.

Мои друзья из Польши начали паллетами передавать питание. Партнеры из Англии, от которых я вожу секонд-хенд, начали гуманитарку в мои же фуры собирать. Я понимала, что я в гараж это не разгружу. Тогда мы сотрудничали с "Фортеця Гетьмана", владелец – моей подружки отец, и разгружали фуры прямо на улице, там уже разбирали.

Я не то что не могла поехать, у меня уже была такая ответственность за всех этих людей, И потом решающим моментом стало, когда мне позвонили и сказали на второй день деоккупации Ирпеня: "Катя, надо ехать, нам надо забрать животных". А они не всегда к мужчинам идут.

Оккупанты ломали собакам лапы, ставили растяжку между лапами. С ними одновременно работали пиротехники и ветеринары, потому что надо было с них все снять и вывозить.

Мне было очень страшно. У меня тогда жила мама и мой Саша. Они на меня смотрят: "Ты что, поедешь в Ирпень?". Я: "Да, конечно".

Мне Саша говорит: "Ты знаешь, что там нет ни одного моста, неизвестно, как ты будешь проезжать". Я говорю: "Ну, знаю, конечно, но я еду". Адреналин такой был, я не спала. Казалось, что еду по каким-то декорациям в кино.

С земли еще не убрали тела. Я сначала даже не могла понять, что это тела, потому что их раздуло из одежды. Я никогда такого не видела. И даже не с первого раза понимала, что это человек.

Просто по дороге едешь – лежит тело, через 100 метров еще одно тело. Все ограждено, работают люди, делают экспертизы.

Люди все собрались в одном месте, в Ирпене на тот момент осталось 37 человек. Когда мы привезли четыре буса помощи, они говорят: "Везите куда-то назад, нам столько не надо".

Потом надо было адресно заехать, чтобы передать в Гостомель и дальше 12 пакетов дедушкам и бабушкам. Мы заезжаем на эти маленькие улочки, везде привязана белая ткань, и никто не выходит. Все боятся. Они еще не понимали – наши это или нет. К нескольким еле достучались.

Был один человек, который очень просил забрать из сейфа и привезти важные документы. Мы заезжаем в этот двор, а там уже месяц в вольере закрыты два алабая. Они буквально при смерти, ни воды, ни еды. Я не знаю, как они вообще дожили.

Я его набираю и говорю: "А то, что у тебя тут две собаки закрыты, ты чего не говоришь?". Он мне: "Пусть они там сдохнут, что уже на тех собак". Говорю ему: "Знаешь что, ну тогда все заберешь сам. Приедешь и заберешь".

Важно Уже 3 месяца не могут эвакуировать тело: в Донецкой области погибла волонтер из Британии

Правда же, с началом полномасштабного вторжения люди обнаружили свои истинные лица?

У меня круг общения изменился полностью. Сегодня мой фонд – это мои волонтеры. Пару друзей, которые на одной волне, а в принципе раскрылись все, к сожалению, не в лучшем свете.

Но каждый переживает стресс по-разному. У каждого свой барьер эгоизма, и когда он здоров, это супер. От эгоиста плохо только его окружению, лично ему – круто. Поэтому, видимо, я даже немножко завидую таким людям.

Я уже восьмой месяц на антидепрессантах по одной причине – накопились дела, которые не закрыты, но могут ждать. А постоянно на мне висят дела, которые должна решать быстро. И вот это все за мной тянется, и это очень хочется отрубить.

Но не могу, потому что это все отчетности наши волонтерские. И хоть мне говорят не беспокоиться, потому что есть и фото, и видео. Но это ничего не решает, потому что меня заблокировали на таможне, я не могу ничего ввозить. Нужны электронные бумаги – акт приема-передачи, фотография или видео никому там не нужны.

Вот вывезли 37 семей из оккупации. Мы приехали фондом, привезли помощь этим детям и взрослым. И у нас случилось впервые в жизни, что мы не знали, что нам делать и как вести себя.

Я обычно, когда еду к детям, беру анимацию, мыльные шарики, танцы. Затем мы каждому ребенку раздаем индивидуальную помощь – вкусности, футболочки, рюкзачки и тому подобное. Взрослым, понятно, химия, гигиена и продукты. То, о чем просят заведующие хаба, потому что каждые три месяца эти семьи меняются. Проходят адаптацию, работают с психологами, социализируются, и потом разъезжаются.

Было среди них 11 детей из детских домов без родителей и без всякой опеки. Им исполнилось по 16 – 18 лет. Это подростки из детского дома, это тяжело и страшно. Ты не знаешь, что от этого ребенка можно ожидать на самом деле. Конечно, надо быть только другом и поддерживать во всем.

Как-то мы поехали с одним мальчиком в торговый центр, купить кроссовки и тому подобное. А потом он говорит: "А можете мне еще купить блок сигарет?". Ты стоишь и даже не знаешь, что в этом случае делать. Он говорит: "Я с 13 лет курю, никто мне не запрещал никогда". Вот в такие моменты ты теряешься…

Я вернусь о людях, которых привозят из оккупации. Когда раскладывается на улице анимация, обычно дети сразу к нам выскакивают, они ждут, всегда нам помогают разгружать бус, хотят заглянуть, что же мы привезли.

Был один мальчик на инвалидной коляске, который мне всегда открывал калитку. А однажды приехали, и никто вообще не выходит, нет ни одного ребенка. Я поднимаю голову и вижу, что они из-за штор выглядывают, но боятся выйти.

Говорю, чтобы выходили, пузыри приехали, клоун ждет. А никто не выходит. Спрашиваю у девушек, что там работают, никто не знает, что произошло. Я подхожу к маме, у нее мальчик 3 годика. Мы с ней на лестнице сели, а она говорит: "Я не хотела выезжать". Кажется, она была из Мелитополя или Бердянска.

Говорит, что у нее здесь нет ни одного человека: ни знакомого, ни незнакомого. Но за 3 или 2,5 года оккупации они были на улице может 12 раз. Она говорит: "Мы боимся, только звонок в домофон – у нас всех холодный пот по спине. В маршрутку заходишь, всех проверяют, ничего сказать нельзя". И приехали они в таком же состоянии. Они не доверяют.

Они ходили за нами, им казалось, что мы между собой что-то обсуждаем. Одна или две женщины обязательно за нами ходили, чтобы слышать, что вообще происходит. Я понимаю, что это нормально, но у нас мало кто об этом говорит.

О том, какие еще сложности есть в волонтерской жизни во время полномасштабного вторжения – смотрите в видео.