Мы привыкли к тому, что знаем имя зла. Нас приучили к этому последние четыре с половиной года. Война вытесняет случайности с наших радаров. Мы перестаем видеть совпадения, эксцессы и бытовые трагедии. Трагедия в Керчи, где студент расстрелял "однокашников", стала именно такой историей.
Читайте также: Кривые зеркала: через какую призму Москва видит Украину
Первые реакции на трагедию в Керчи были однозначны. Режиссуру приписали ФСБ, сценарий – Кремлю. А всё происходящее восприняли, как поиск casus belli, то есть формальный повод для объявления войны. Либо для эскалации внешней – с Украиной, либо внутренней – с жителями аннексированного Крыма.
Для полноты картины не хватало лишь крымско-татарского имени, связей с "Правым сектором" и квалификации "теракт". Всего этого ждали, но все это так и не появилось. Оказалось, что керченский стрелок не "симпатик" Киева, не связан с оппозицией. А спускать курок его заставила ненависть абстрактная, а не политическая. Российские телеканалы, намекавшие на "руку Киева", оказались в тупике. В том же, в котором оказались те, кто обвинял "руку ФСБ".
Влад Росляков, керченский стрелок
Да, наверняка, российский левиафан по итогу трагедии выбьет себе ещё немного контролирующих функций. Например, усилит контроль за учебными заведениями, или ограничит продажу оружия. Но для этого повод ему совершенно не нужен. Точнее, он и так последние четыре года живет внутри одного глобального повода ("мы – окруженная крепость") и внутри бесконечного числа локальных ("борьба с пятой колонной").
Четыре года назад Россия вырвала Крым из глобального и глобализованного, но полностью изолировать его от мира она не смогла. От того самого мира, в котором подростковое насилие и расстрелы людей становятся привычной реальностью.
Штат Колорадо, школа "Колумбайн". Двое учеников старших классов – Эрик Харрис и Дилан Клиболд – в апреле 1999 года убили 13 человек и ранили еще 23. Следом были расстрелы в Виргинском политехническом институте, начальной школе Сэнди-Хук, и в средней школе Марджори Стоунман Дуглас. Суммарное число погибших превысило 50 человек.
Эрик Харрис и Дилан Клиболд
Мы справедливо говорим, что до аннексии в Крыму подобного не было – и это правда. Но эта риторическая формула способна "причесать" наши эмоции, а не логику. Керченский убийца не руководствовался национальным, конфессиональным или мировоззренческим при выборе своих жертв. Бессистемность этой трагедии заставляет думать лишь о том, что от условного "колумбайна" сегодня не защищен никто. Мы можем надеяться на не повторение подобного, но никто не может этого гарантировать.
Читайте также: Реформа силовых структур – вопрос выживания для Украины
И если завтра подобная трагедия случится на украинском материке, то мы назовем спекуляцией попытки привязать ее к тому, что уже пятый год к ряду темы войны, насилия и оружия прописались в нашей жизни. Но у Керченской истории есть и еще один важный аспект: после трагедии президент и парламент высказали соболезнования семьям погибших. Но дискуссия об объявлении траура в Украине шла лишь в соцсетях.
Украинский обыватель до сих пор не определился с тем, кто живет на оккупированных территориях – заложники аннексии или ее архитекторы. Если заложники – траур должен быть. Если архитекторы – возможны варианты.
Ругаться с общественным мнением – всё равно что пытаться высечь море. Но с государственных институтов спрос иной. И в этом смысле необъявленный траур – это история про два неотправленных сигнала.
Один из которых мог быть услышан в самом Крыму. Для которого трагедия стала безусловным шоком. В рамках которого, любое публичное сопереживание никогда не будет лишним. А второй сигнал мог быть послан "из вне". Иным государствам и их гражданам, которые следят за судьбой оккупированных украинских территорий в фоновом режиме. Куда нести цветы? Кому выражать сочувствие? С кем солидаризироваться в момент трагедии?
Читайте также: Скандальный план: зачем власти нужен российский кандидат на выборах в Украине
Крым остался на периферии общественного внимания в Украине. Его даже нет в повестке кандидатов в президенты. Неудивительно, ведь число переселенцев с Донбасса идет на сотни тысяч, а из Крыма – лишь на десятки. Политтехнологи не видят в крымской повестке ресурс, а потому предпочитают игнорировать.
Но в том и штука, что это вопрос не про инструментальность, а про ответственность. Киев не может влиять на крымскую повседневность, но он может о ней помнить. Он может приструнить пергидрольный произвол в миграционной службе, навести порядок на административной границе. Четко проговорить, как жить на оккупированных территориях так, чтобы не нарушать украинских законов. Все то немногое, что стоит дешево, а ценится дорого.
Просто потому, что это тест на зрелость. Часть того самого экзамена, который украинское государство сдает уже пятый год подряд.